В защиту Льва Троцкого

Об авторе

Введение

Лев Троцкий в Койоакане, Мексика, 1940 г.

Трудно представить другую политическую фигуру ХХ века, а возможно, всей мировой истории, которая вызывала бы по своему адресу такой поток проклятий и лжи, как Лев Троцкий. Особый накал ненависти, направленный против Троцкого и продолжающийся даже спустя семьдесят лет после его смерти, связан с его уникальной исторической ролью. Троцкий стал не только вождем первой социалистической революции, но также и непримиримым противником сталинистского режима, который эту революцию предал. Советского Союза больше не существует, сталинистский режим оказался в «мусорной яме истории». Но Троцкий продолжает оставаться современной политической фигурой. Значение его жизни для мировой истории выходит за рамки его роли в русской революции. Лев Троцкий был прежде всего великим трибуном и теоретиком мировой социалистической революции. Страсти, вызываемые его именем, свидетельствуют о непреходящем значении идей Троцкого. Споры о Троцком вовсе не ограничены вопросами прошлого. Они не в меньшей степени о том, что происходит в мире сегодня, и о том, что может произойти в будущем.

В октябре 1917 года Троцкий сыграл, наряду с Лениным, ведущую роль в захвате власти большевиками. Его роль в свержении буржуазного Временного правительства не ограничивалась непосредственным руководством восстанием в Петрограде. Конечно, именно Ленин между апрелем и октябрем 1917 года политически нацелил большевистскую партию на взятие государственной власти. Но стратегическая линия Ленина во многом опиралась на теорию перманентной революции, разработанную Троцким. Более того, выживание советского режима и конечная победа в Гражданской войне, бушевавшей в 1918–1921 годах, в немалой степени зависела от действий Троцкого в качестве главного организатора и командующего Красной армией.

Окончание Гражданской войны стало поворотным пунктом советской истории, а также в том, что касалось роли Троцкого в руководстве ВКП(б). Хотя это не сразу стало понятным, принятие в 1921 году новой экономической политики с ее ориентацией на рынок — советский режим был вынужден пойти на эти меры в ответ на бедственное положение страны после семи лет мировой войны, революции и Гражданской войны — усилило консервативные политические тенденции в российской Коммунистической партии. Вовлечение большого числа членов партии, включая многих «старых большевиков», в быстро расширявшийся аппарат государственной и партийной бюрократии также способствовало развитию этого процесса. Поражения, пережитые революционным движением в Центральной и Западной Европе между 1919 и 1923 годами, в частности, провал Германской революции в 1923 году, воспрепятствовали возможности преодолеть огромные социальные и экономические проблемы большевистского режима при помощи своевременно возникших дружественных социалистических режимов.

В результате непрерывного внутреннего и международного давления в партии сформировалась среда, стремившаяся по-иному сформулировать основную цель советского режима — в направлении, противоположном перспективе мировой революции, которая вдохновляла Октябрьский переворот и с которой был неразрывно связан Троцкий. До 1923 года представление о том, что развитие социализма в России не может быть достигнуто на национальной основе, принималось в качестве незыблемого постулата марксизма. Россия с ее преобладающим большинством крестьянского населения и ограниченной промышленной базой не располагала ресурсами для социалистического переустройства своей экономики. Хотя советское правительство должно было терпеливо работать над развитием экономической базы социалистического хозяйства, успех всего социалистического проекта зависел от победы рабочего класса в передовых центрах капитализма. Но эта интернационалистическая перспектива была отодвинута в сторону автаркической, по своей сути, концепцией хозяйственного развития СССР как национального государства. Новое представление нашло свое выражение в программе «социализма в отдельной стране», выдвинутой в 1924 году Сталиным и Бухариным. Эта националистическая переориентация совпала с растущим пониманием среди бюрократии того, что ее собственные привилегированные позиции неразрывно связаны с национальной государственной властью.

Попытка Троцкого осенью 1923 года обратить внимание на симптомы бюрократизации внутри Компартии и советского государства сразу же натолкнулась на яростную ответную политическую кампанию — явный признак того, что его критика затронула важные материальные интересы. Болезнь Ленина и его уход из жизни в январе 1924 года оставили Троцкого без незаменимого политического союзника. С самого своего начала кампания против Троцкого приняла форму исторических фальсификаций. Его фракционные противники в правящем Политбюро начали искажать старые дореволюционные разногласия между Лениным и Троцким. Теория перманентной революции, которую все вожди партии до того момента принимали как теоретическое обоснование взятия власти большевиками, теперь стала осуждаться как главная ересь Троцкого. По мере того как ширилась борьба против Троцкого и «троцкизма», стал отрицаться даже его вклад в победу Октябрьской революции. В 1918 году Сталин писал:

«Вся работа по практической организации восстания проходила под непосредственным руководством председателя Петроградского Совета тов. Троцкого. Можно с уверенностью сказать, что быстрым переходом гарнизона на сторону Совета и умелой постановкой работы Военно-революционного комитета партия обязана, прежде всего, и главным образом, тов. Троцкому»[1].

Но всего шесть лет спустя, в ноябре 1924 года, Сталин заявил, что «никакой особой роли ни в партии, ни в Октябрьском восстании не играл и не мог играть Троцкий, человек сравнительно новый для нашей партии в период Октября»[2]. Такая наглая ложь не могла быть простым результатом политического соперничества и мелких интриг. Под спудом лжи скрывались материальные и политические интересы новой бюрократической элиты. Сталинистский режим был вынужден фальсифицировать историю, чтобы маскировать противоречие между публично объявляемыми революционными претензиями и своей подлинной политикой по защите материальных интересов, несовместимых с социализмом. Как писал впоследствии Троцкий, ложь является «основным идеологическим цементом бюрократии»[3].

В конце 1927 года Троцкого исключили из ВКП(б) и сталинизированного Коминтерна и выслали в далекую Алма-Ату неподалеку от границы с Китаем. В январе 1929 года его выслали из Советского Союза. Попытки Сталина подавить огромное политическое влияние Троцкого и искоренить в советских массах его сохраняющийся авторитет потребовали систематической фальсификации истории революции. В течение менее чем десяти лет первоначальные фальсификации 1923–1924 годов как метастазы раковой опухоли разрослись в ужасную серию Московских процессов. Чудовищные обвинения, выдвинутые на них против Троцкого и всех главных вождей Октябрьской революции, предоставили Сталину предлог для истребления сотен тысяч самых ярких представителей революционной социалистической интеллигенции и пролетариата внутри Советского Союза. Любое страшное обвинение, каким бы невероятным оно ни выглядело, годилось для целей сталинского режима. Троцкого осуждали как непримиримого врага советского народа, кровавого конспиратора, организатора актов саботажа и террора против СССР. В зависимости от конъюнктурных политических альянсов Сталина Троцкий изображался то агентом фашистской Германии, то наемником британского империализма.

Из своей далекой ссылки в Мексике Троцкий, не сдаваясь, продолжал борьбу против тоталитарного режима Сталина. В начале 1937 года, призывая к созданию международной комиссии по расследованию Московских процессов, Троцкий объяснял, в чем состоит значение опровержения сталинской лжи:

«Московские преступления совершаются под знаменем социализма. Этого знамени мы не отдадим мастерам подлога. Если наше поколение оказалось слишком слабо для осуществления социализма на земле, мы передадим знамя незапятнанным нашим детям. Борьба, которая предстоит, далеко превосходит значение отдельных лиц, фракций и партий. Это борьба за будущее всего человечества. Она будет суровой. Она будет долгой. Кто ищет физического покоя и душевного комфорта, пусть отойдет в сторону. Во время реакции удобнее опираться на бюрократию, чем на истину. Но все, для которых социализм — не пустой звук, а содержание нравственной жизни, — вперед! Ни угрозы, ни преследования, ни насилия нас не остановят. Может быть на наших костях, но истина восторжествует. Мы ей проложим дорогу. Она победит. И под грозными ударами судьбы я буду считать себя счастливым, как в лучшие дни своей юности, если вместе с вами смогу содействовать ее победе. Ибо, друзья мои, высшее человеческое счастье состоит не в эксплуатации настоящего, а в подготовке будущего!»[4]

Три года спустя, в августе 1940 года, Троцкий был убит агентом советской политической полиции. Но государственная кампания фальсификаций, в которой с энтузиазмом участвовали сталинистские прокремлевские «коммунистические» партии, продолжалась еще десятки лет. Даже после того как Хрущев осудил преступления Сталина в 1956 году, анафема в отношении Троцкого в Советском Союзе не была отменена. Наоборот, радикализация рабочих и молодежи в 1960-е годы, сопровождавшаяся ростом интереса к жизни и идеям Троцкого, вызвала интенсификацию политической и идеологической кампании кремлевской бюрократии против троцкизма. Эта кампания продолжалась практически до самого конца Советского Союза. Лишь в последние годы правления Михаила Горбачева изображение Троцкого как главного врага социализма обрушилось под давлением потока публикаций скрытых до того исторических документов. Его решающая роль в победе Октябрьской революции была наконец признана, пусть и с неохотой и со многими оговорками. Но, в отличие от всех остальных большевистских вождей, осужденных на расстрел во время Московских процессов, советское правительство так и не реабилитировало Троцкого в официальном порядке. Несмотря на сохранявшуюся, хотя и несколько скомканную, официальную враждебность советского режима, интерес к жизни и работам Троцкого в Советском Союзе быстро рос. Советские историки впервые получили возможность работать в давно закрытых архивах и начали открыто писать о Троцком. Самым выдающимся результатом этого нового положения стала работа советского социолога и историка Вадима Захаровича Роговина (1937–1998 гг.), семитомное исследование которого о троцкистской оппозиции сталинизму между 1923 и 1940 годами следует считать шедевром советской/российской исторической литературы.

Можно было предполагать, что распад Советского Союза в 1991 году прекратит наконец длившуюся десятилетия кампанию клеветы против Троцкого. Выдвинутые им в адрес сталинизма обвинения были подтверждены, по существу, даже в мелких деталях. Даже обстоятельства распада СССР — когда правящая бюрократия начала заново вводить капитализм, а рыночные механизмы были задействованы для обогащения целого слоя партийных функционеров — соответствовали политическому и экономическому сценарию, который Троцкий описал за полвека до этого в провидческой книге Преданная революция.

Однако новая политическая ситуация не способствовала честной оценке исторической роли Троцкого. В «новой» России немалое число сталинистских функционеров — тех, кто в прошлом осуждал Троцкого как врага Октябрьской революции, — теперь превратились в злобных антикоммунистов и стали осуждать Троцкого за то, что он руководил Октябрьской революцией. Более того, распад СССР освободил бывших государственных и партийных функционеров от даже чисто церемониальной приверженности марксовому социализму. Сталинистская идеология и политическое мировоззрение завершили свою естественную эволюцию в сторону открыто правонационалистического русского шовинизма. Среди тех элементов, которые собираются на демонстрации в Москве, где вместе с плакатами Сталина развеваются флаги с фашистской свастикой, ненависть к Троцкому и социалистическому интернационализму является ключевым связующим звеном между их политическим прошлым и настоящим.

Данная книга описывает сходный, но несколько отличный феномен: появление за границами бывшего Советского Союза новой кампании исторических фальсификаций, направленных против Троцкого. В течение пяти с небольшим лет три известных британских историка — Ян Тэтчер из Колледжа Брунела, Джеффри Суэйн из Университета Глазго и Роберт Сервис из Колледжа Св. Антония в Оксфорде — опубликовали биографии Троцкого. Если бы эти работы приходили к своим выводам на основе объективного изложения хорошо известных фактов, то спор с Тэтчером, Суэйном и Сервисом ограничивался бы вопросами интерпретации фактов. Однако все три биографии являются пародией на историческую работу. Ни одна из них не придерживается стандартов серьезного академического исследования. Этот ужасающий и непростительный недостаток вырастает из основной цели этих книг — стремления полностью дискредитировать Троцкого как историческую фигуру.

Чехов в одном своем известном афоризме сожалеет о существовании такой апологетики лжи, которая говорит, что так как ложь исторически освящена, то искоренять сразу ее опасно; пусть она существует, хотя и с некоторыми поправками. На самом деле нужно открыто заявлять: «Это ложь, стало быть, это не должно существовать». Именно такое отношение особенно необходимо там, где речь идет о лжи, связанной с важнейшими событиями ХХ столетия. Даже если бы мы имели в данном случае дело со слабыми работами трех плохо образованных историков, то и тогда следовало бы защитить исторический рассказ от его опошления. Но здесь затронуто нечто гораздо большее. Историки — не новички, а известные профессионалы, занимающие почетные места на кафедрах ведущих британских университетов. Их книги опубликованы и разрекламированы ведущими издательствами Великобритании и Соединенных Штатов. Эти работы получили по большей части уважительные и весьма одобрительные рецензии. Большинство этих одобрительных отзывов, говоря откровенно, политически мотивированы. Идентификация сталинизма с марксизмом, служащая необходимым элементом попыток дискредитировать социализм как возможную альтернативу капитализму, опровергается жизнью и идеями Льва Троцкого. По этой причине факты его жизни и содержание его идей должны быть фальсифицированы. Такая работа исторической дискредитации не требует особой изобретательности. Трое биографов, работы которых проанализированы в настоящей книге, свободно черпают ложь из сборников старой клеветы сталинистской бюрократии против Троцкого. Они снова пускают в ход подлоги прошлого, зная, что в превалирующей сегодня атмосфере интеллектуальной реакции отсутствует какой-либо академический минимум, резкое снижение которого чревато привлечением их к научной ответственности.

Несколько слов о структуре этой книги. Первая ее часть состоит из двух лекций, прочитанных в 2001 и в 2008 годах на тему об историческом значении Троцкого. Вторая часть состоит из написанного в 2007 году анализа биографий Тэтчера и Суэйна. Когда я писал эту работу, я не представлял себе, что через два года мне придется опровергать еще один исторический пасквиль. Но именно такая неприятная работа легла на меня после публикации осенью 2009 года биографии Троцкого, написанной профессором Сервисом. Мой анализ этой работы занял несколько месяцев. Первоначальная рецензия, опубликованная Мировым Социалистическим Веб Сайтом в ноябре 2009 года, была продолжена тремя лекциями. Первая была прочитана в Лондоне в декабре 2009 года, вторая — в Сиднее, Австралия, в феврале 2010 года, третья — в колледже Св. Екатерины в Оксфорде в мае 2010 года. Упомянутая рецензия и текст трех лекций составляют материал третьей части настоящей книги. Хотя, несомненно, в книге есть некоторые повторения, все же причудливо разветвленный характер фальсификаций Сервиса дал мне возможность говорить и писать по поводу его биографии без того, чтобы чрезмерно часто повторяться.

К вопросу о переосмыслении места Троцкого в истории XX столетия[1]

Фотография Троцкого, сделанная в 1919 году выдающимся фотографом-портретистом Моисеем Наппельбаумом. Из коллекции Дэвида Кинга.

Почти шестьдесят лет назад, 21 августа 1940 года, Лев Троцкий умер от ран, нанесенных ему агентом советских спецслужб за день до того. Сталинистский режим надеялся, что совершенное убийство не только остановит политическую деятельность его важнейшего противника, но также и вырвет с корнями его место в истории. Тоталитарный прагматизм оказался недальновидным в своих расчетах. Убийца лишил Троцкого жизни. Но идеи великого революционера и написанное им продолжают жить. Убийство Троцкого не смогло остановить политическую работу мирового движения, основанного им. Четвертый Интернационал, как оказалось, дожил до краха сталинистских режимов. Ясно, что убийство не смогло вычеркнуть Троцкого из истории. По мере того как историки исследуют и ищут объяснения событиям XX века, фигура Льва Троцкого становится все более и более значительной. Ни в чьей иной жизни борьба, устремления и трагедии прошедшего столетия не отразились так полно и глубоко, как в жизни Троцкого. Если мы согласимся с замечательным наблюдением Томаса Манна, говорившего, что «в наше время судьба человека выражается в терминах политики», то можно без преувеличения сказать, что в шестидесяти годах жизни Троцкого судьба нашла свое наиболее сознательное воплощение. Биография Льва Троцкого — это концентрированное выражение тех поворотов, которые пережила мировая социалистическая революция в первой половине XX века.

За три года до своей гибели в беседе с одним скептически настроенным американским журналистом Троцкий говорил, что смотрит на собственную жизнь не как на цепочку нелепостей и трагических эпизодов, но сквозь призму различных этапов в исторической траектории революционного движения. Его восхождение к власти в 1917 году стало результатом невиданной активизации рабочего класса. На протяжении шести лет его нахождение на вершине власти определялось теми социально-политическими отношениями, которые были вызваны этим всплеском активности. Личные политические неудачи Троцкого неизбежно следовали за спадом революционной волны. Троцкий потерял власть не потому, что уступал Сталину в политическом мастерстве, а потому, что социальная сила, на которую опиралась его власть — российский и международный рабочий класс, — переживала период политического отступления. Истощение сил российского рабочего класса в результате Гражданской войны, нарастание политической силы советской бюрократии, а также неудачи европейского рабочего класса — особенно в Германии — были в конечном итоге главными причинами того, что Троцкий лишился власти.

В личной судьбе Троцкого отразились и последующие неудачи международного рабочего класса. Политическая деморализация, наступившая вслед за поражением Китайской революции в 1927 году, дала Сталину возможность вытеснить Левую оппозицию из Коммунистического Интернационала и отправить Троцкого в изгнание — сначала в Алма-Ату, а вскоре и за пределы СССР. Победа Гитлера в 1933 году, ставшая возможной из-за преступно-безответственной политики германской Коммунистической партии во главе со сталинистами, подтолкнула ужасную череду событий, приведшую к Московским процессам, политической катастрофе сталинских Народных фронтов и к окончательному изгнанию Троцкого с европейского континента — в далекую Мексику.

Именно там, в Койоакане, пригороде Мехико, Троцкий был убит сталинским агентом. Смерть Троцкого стала кульминацией той кровавой оргии, которая была развязана сталинистской и фашистской контрреволюцией. К этому времени в Советском Союзе были уничтожены практически все старые товарищи Троцкого. Погибли все четверо его детей. Две старшие дочери рано ушли из жизни из-за тех испытаний, что обрушились на них, когда начались гонения на отца. Оба сына, Сергей и Лев, были уничтожены сталинским режимом. Лев Седов к моменту своей смерти в Париже в феврале 1938 года являлся второй после своего отца политической фигурой в Четвертом Интернационале. Выдающимися деятелями в секретариате Четвертого Интернационала были также Эрвин Вольф и Рудольф Клемент, убитые в 1937 и 1938 годах.

К 1940 году Троцкий был уверен, что он также неизбежно станет жертвой покушения. Это не означало, что он погрузился в пессимизм и покорился судьбе. Он делал все, чтобы отвести и отдалить тот удар, который готовил Сталин со своими агентами из аппарата ГПУ— НКВД. Однако он понимал, что контрреволюция продолжает питать сталинские заговоры. «Я могу сказать, — писал он, — что живу на земле не в порядке правила, а в порядке исключения»[2]. Он предсказывал, что Сталин для нанесения удара попытается использовать те возможности, которые открылись из-за вспышки войны в Западной Европе весной 1940 года. Троцкий оказался прав.

Первая серьезная попытка покушения произошла вечером 24 мая 1940 года, когда весь мир следил за гитлеровским наступлением против французской армии. Вторая — и успешная — была предпринята летом того же года во время битвы за Британию.

Почему же так боялись Троцкого, находившегося в изгнании и явной изоляции? Для чего была необходима его смерть? Троцкий сам дал этому политическое объяснение. Осенью 1939 года, всего через несколько недель после подписания пакта Сталина — Гитлера (который он предсказал) и начала Второй мировой войны, Троцкий обратил внимание на беседу Гитлера с французским послом Робертом Кулондром, описанную в одной парижской газете. Когда Гитлер стал хвастаться, что Сталин дал ему свободу рук для разгрома врагов Германии на Западе, Кулондр прервал фюрера предупреждением: «Действительным победителем (в случае войны) будет Троцкий. Подумали ли вы об этом?» Гитлер согласился с мнением французского посла, осудив при этом своих противников за то, что они заставляют его форсировать события. Цитируя это поразительное сообщение, Троцкий писал: «Призраку революции этим господам угодно дать личное имя … Оба они, Кулондр и Гитлер, представляют надвигающееся на Европу варварство. В то же время оба они не сомневаются, что над их варварством одержит победу социалистическая революция»[3].

Сталин не забыл, что неудачи русской армии в годы Первой мировой войны дискредитировали существовавший тогда царский режим и привели массы в движение. Не возникнет ли подобная опасность вновь, если, вопреки договору с Гитлером, разразится еще одна война? Троцкий, пока он жив, всегда будет восприниматься как революционная альтернатива бюрократической диктатуре, воплощение программы, идеалов и духа Октября 1917 года. Вот почему Троцкого нельзя было оставлять в живых.

Но и после смерти Троцкого страх перед ним не уменьшился. Трудно представить себе другого человека, который бы не только при жизни, но даже через несколько десятилетий после своей смерти оставался источником страха для властей. Историческое наследие Троцкого не поддается растворению и поглощению. Через 10 лет после смерти Маркса теоретики германской социал-демократии нашли возможность приспособить его работы к перспективе социальных реформ. Судьба Ленина была еще более ужасной — его останки были забальзамированы, а теоретическое наследие фальсифицировано и переделано в государственную религию, санкционированную бюрократией. Это оказалось невозможно повторить с Троцким. Его сочинения и действия были слишком недвусмысленны в своей революционной последовательности. Более того, политические проблемы, которые Троцкий анализировал, социально-политические отношения, которым он давал описания, и даже партии, которые он мастерски и с уничтожающей критикой характеризовал, оставались на протяжении оставшейся части века теми же самыми.

В 1991 году Университет Дьюка опубликовал 1000-страничное исследование о международном троцкистском движении, написанное Робертом Дж. Александером. В предисловии Александер делится таким примечательным наблюдением:

«К концу 1980-х годов троцкисты так и не смогли ни разу прийти к власти ни в одной стране. Однако, хотя троцкизм, в отличие от сталинизма, не получал помощи от какого-либо устойчивого режима, наличие этого движения во множестве разнообразных стран при нестабильности политической жизни в большинстве государств мира означает, что перспективу прихода троцкистской партии к власти в обозримом будущем нельзя полностью отрицать»[4].

«Устойчивый режим» исчез вскоре после опубликования книги Александера. Советская бюрократия так и не реабилитировала Льва Троцкого. История, как это часто отмечают, является непревзойденным насмешником. Десятилетиями сталинисты утверждали, что Троцкий стремится к разрушению Советского Союза, что он вступил в сговор с империалистами, которые намерены развалить СССР. За эти мнимые преступления советский режим приговорил Троцкого к смерти в изгнании. Но в конечном итоге сама советская бюрократия — как весьма точно предсказывал Троцкий — ликвидировала СССР. И она сделала это без того, чтобы решительно и открыто снять обвинения, выдвигавшиеся против Троцкого и его сына, Льва Седова. Нет, Горбачеву и Ельцину было проще подписать смертный приговор СССР, чем признать абсолютную лживость всех обвинений в отношении Троцкого.

Несмотря на огромные экономические и социальные перемены, произошедшие за последние 60 лет, мы и сегодня не так далеко ушли от тех проблем, вопросов и тем, с которыми имел дело Троцкий. Даже после распада Советского Союза работы Троцкого остаются необычайно современными. Изучение работ Троцкого представляется важным не только для изучения политических событий XX века, но также для того, чтобы найти политические ориентиры в очень сложном мире, который мы наблюдаем в первом десятилетии XXI столетия.

Если величие политического деятеля определяется тем, насколько его наследие остается значимым и актуальным, то Троцкого следует поместить в самом первом ряду лидеров XX века. Давайте на минуту задумаемся о том, какие политические фигуры доминировали на мировой арене 1940 года? Нелегко даже произносить имена тоталитарных лидеров той эпохи. Гитлер, Муссолини, Сталин, Франко — все эти имена звучат как бранные слова. От них не осталось ничего, кроме памяти о немыслимых преступлениях. Что же касается «великих» лидеров империалистических демократий, Рузвельта и Черчилля, то никто не станет отрицать, что они были выдающимися личностями и могли продемонстрировать мастерство в рамках устоявшейся парламентской политики. Черчилль, более яркая личность, чем президент Америки, был талантливым оратором и проявил определенное мастерство как писатель. Прославление Черчиллем уходящей с исторической сцены Британской империи даже многими его поклонниками рассматривалось как анахронизм. Его письменные работы представляют интерес как исторические документы, но они имеют мало отношения к современности. Что касается Рузвельта, то он представлял собой тип законченного политического прагматика, реагировавшего на проблемы дня сочетанием коварства и интуиции. Рассчитывает ли кто-нибудь всерьез обнаружить в речах и/или книгах Черчилля и Рузвельта (последний, кстати, их вовсе не писал) анализ и глубокие наблюдения, помогающие разобраться в политических проблемах, с которыми мы сталкиваемся на пороге XXI века?

Троцкий возвышался над своими политическими современниками даже при их жизни. Влияние всех тех, кого я упомянул выше, было неразрывно связано и напрямую обусловлено их контролем над инструментами государственной власти. Без этой власти они едва ли смогли бы привлечь к себе внимание всего мира. Сталин, отделенный от Кремля и аппарата террора, остался бы в лучшем случае тем, чем он был до Октября 1917 года — «серым пятном».

Троцкий был окончательно лишен всех атрибутов официальной власти в 1927 году, но это не сделало его беспомощным. Троцкий любил цитировать знаменитую фразу доктора Стокмана, которой завершается пьеса Ибсена Враг народа: «Самый сильный человек на свете — это тот, кто наиболее одинок!» Наблюдение великого норвежского драматурга воплотилось в жизни величайшего из русских революционеров. Троцкий дает непреходящий пример могущества идей и идеалов, которые соответствуют прогрессивным устремлениям человечества и дают им сознательное выражение.

Троцкий как писатель

Говоря о Троцком, трудно не поддаться искушению посвятить некоторое время тому, чтобы просто поцитировать его произведения. Таким способом можно как минимум доставить аудитории исключительное эстетическое наслаждение. Позабыв на минуту о своих политических симпатиях, любой читатель, способный судить объективно, не сможет отрицать, что Троцкий относится к числу величайших писателей XX века. Прошло около 30 лет с тех пор, как я впервые прочитал книгу Троцкого — его фундаментальный труд История русской революции. Я уверен, что являюсь далеко не единственным человеком, кто до сих пор вспоминает эмоциональное и интеллектуальное воздействие от первого знакомства с удивительной прозой Троцкого. Читая Троцкого в переводе, я задумывался о том, как же должны оценить его писательский дар те, кто имеет возможность читать его работы в русском оригинале. Неожиданно мне представился случай удовлетворить свое любопытство. Я был на лекции по русской литературе, и эту лекцию читал один специалист, который покинул свою родину после Октябрьской революции. Это был не тот человек, от которого следовало ожидать хотя бы малейшей симпатии к Троцкому. После лекции, посвященной обзору русской литературы XIX века, я поинтересовался, что он думает о Троцком как о писателе. Я очень живо помню и сам его ответ, и особую интонацию, с которой ответ прозвучал. «Троцкий, — сказал он, — был величайшим мастером русской прозы после Толстого». Через много лет это суждение эхом отозвалось в реплике одного студента, с которым я повстречался, когда впервые приехал в Советский Союз в 1989 году. Он признался, что чтение Троцкого оказалось для него очень трудным делом. Почему? «Когда я читал Троцкого, — объяснил он, — я был вынужден с ним соглашаться. Но ведь я этого не хотел!»

Круг тем, к которым обращался в своих работах Троцкий — искусство, литература, культура, научные достижения, вопросы жизни и, конечно же, политика, — был настолько широк, что это кажется почти непостижимым. Мы, простые смертные, вынужденные довольствоваться своими куда более скромными талантами, можем лишь поражаться масштабам литературного наследия Троцкого. Как, спрашиваем мы себя, он смог все это совершить — еще до эры текстовых процессоров и цифровых диктофонов? Возможно, частичным ответом является удивительная способность Троцкого говорить ex tempore (экспромтом, без подготовки) почти так же красиво и правильно, как он писал. Продиктованное им читается — по общему мнению — лучше, чем отшлифованные черновики даже весьма профессиональных писателей.

Являясь крупной фигурой в литературе XX века, Троцкий многое унаследовал от великих русских мастеров XIX века, в особенности от Тургенева, Толстого, Герцена и Белинского. Тот же самый человек, который писал суровую военную прозу прокламаций и военных приказов, поднимавших миллионы людей, мог также создавать остающиеся в памяти прекрасные страницы, вроде тех, где он вспоминал об одном эпизоде, связанном с побегом из сибирской ссылки в 1907 году:

«Нарты скользили ровно и бесшумно, как лодка по зеркальному пруду. В густых сумерках лес казался еще более гигантским. Дороги я совершенно не видел, передвижения нарт почти не ощущал. Казалось, заколдованные деревья быстро мчались на нас, кусты убегали в сторону, старые пни, покрытые снегом, рядом со стройными березками проносились мимо нас. Все казалось полным тайны. Чу-чу-чу … слышалось частое и ровное дыхание оленей в безмолвии лесной ночи. И в рамках этого ритма в голове всплывали тысячи забытых звуков. Вдруг в глубине этого темного леса свист. Он кажется таинственным и бесконечно-далеким. А между тем это остяк развлек своих оленей в пяти шагах от меня. Потом снова тишина, снова далекий свист, и деревья бесшумно мчатся из мрака в мрак»[5].

Троцкий обладал необыкновенной чувствительностью к парадоксам и противоречиям политики. Так, описывая судебный процесс по делу Совета рабочих депутатов, проходивший после революции 1905 года, Троцкий описывает контраст между мрачным и грозно-официальным видом здания суда — переполненного «жандармами с обнаженными шашками», — и «бесчисленными цветами», которые принесли в помещение суда восхищенные сторонники и последователи обвиняемых революционеров:

«Цветы без конца! В петлицах, в руках, на коленях, наконец, просто на скамьях. И председатель не решается устранить этот благоуханный беспорядок. В конце концов, даже жандармские офицеры и судебные пристава, совершенно “деморализованные” общей атмосферой, начали передавать подсудимым цветы»[6].

Кажется, не кто иной, как Джордж Бернард Шоу, заметил однажды, что Троцкий, отсекающий при помощи писательского пера голову своего оппонента, не может удержаться от того, чтобы поднять ее на пику, выставить на обозрение для всех и каждого и тем самым показать, что в ней нет мозгов. Действительно, сила Троцкого как полемиста заключалась в его блистательном умении выявить несоответствие между субъективными целями того или иного политика и объективным развитием социальных противоречий в революционную эпоху. Критические выводы Троцкого, опиравшегося в качестве мерила на необходимое развитие исторического процесса, не были грубыми. Они просто были верными. Вот что он писал о ведущей фигуре буржуазного Временного правительства 1917 года:

«Керенский не был революционером: он лишь терся около революции … Ни теоретической подготовки, ни политической школы, ни способности к обобщающему мышлению, ни политической воли у него не было. Все эти качества заменялись беглой восприимчивостью, легкой воспламеняемостью и тем красноречием, которое воздействует не на мысль или волю, а на нервы»[7].

А вот характеристика Виктора Чернова, лидера эсеров:

«Со значительными, но не связанными единством познаниями, скорее начетчик, чем образованный человек, Чернов всегда имел в своем распоряжении неограниченный выбор подходящих к случаю цитат, которые долго поражали воображение русской молодежи, немногому научая ее. На один-единственный вопрос этот многословный вождь не имел ответа: кого и куда он ведет? Эклектические формулы Чернова, сдобренные моралью и стишками, соединяли до поры до времени разношерстную публику, которая во все критические часы тянула в разные стороны. Неудивительно, если свой метод формирования партии Чернов самодовольно противопоставлял ленинскому “сектантству”»[8].

И, наконец, о некогда грозном теоретике германской социал-демократии:

«У Каутского есть ясный и единственный путь спасения: демократия. Нужно только, чтобы все признали ее и обязались подчиняться ей. Правые социалисты должны отказаться от кровавых насилий, которые они производят, выполняя волю буржуазии. Сама буржуазия должна отказаться от мысли при помощи своих Носке и поручиков Фогелей отстаивать до конца свое привилегированное положение. Наконец, пролетариат должен раз навсегда отказаться от мысли сбросить буржуазию какими-либо другими средствами, кроме тех, которые предусмотрены конституцией. При соблюдении перечисленных условий социальная революция безболезненно растворится в демократии. Для успеха достаточно, как видим, чтобы наша бурная история надела на голову колпак и позаимствовалась мудростью из табакерки Каутского»[9].

Может незаметно пролететь целый день, пока мы будем цитировать те фрагменты, в которых блистательно проявился литературный гений Троцкого. Но гений — это не только и не столько вопрос стиля. Есть нечто более глубокое и фундаментальное в литературной работе Троцкого, что ставит его выше любого другого политического мыслителя своего времени. Насколько процесс непосредственного развития самой истории поддается осознанной формулировке, настолько этот процесс был представлен в работах Троцкого. Обычно нет ничего более мимолетного, чем политический комментарий. Даже у хорошо написанной газетной колонки половина жизни проходит быстрее, чем то время, за которое можно выпить чашку кофе, — прочитанная за завтраком газета напрямую попадает со стола в корзину для мусора.

Иначе обстоит дело с сочинениями Троцкого — и я говорю здесь не только о его основных трудах, но даже о тех комментариях, которые он писал для газет. Статьи и, надо добавить, речи Троцкого, появившиеся в свое время, представляли собой первую попытку самой истории объяснить, насколько это вообще возможно, что она делает и что замышляет. Цель важнейших политических сочинений Троцкого — определить место последних событий в мировой исторической траектории социалистической революции — отразилась в выбираемых им заголовках: «На какой стадии мы сейчас находимся?», «Куда идет Британия?», «Что происходит с Францией?», «К капитализму или к социализму?». Луначарский однажды сказал о Троцком: он всегда имеет в виду свое место в истории. В этом и заключалась сила Троцкого — источник его политической сопротивляемости оппортунизму и всем формам давления. Троцкий понимал марксизм как «науку перспектив».

Одним из последствий уничтожения революционных кадров силами сталинизма и последующего разрушения марксизма как теоретического оружия в освободительной борьбе рабочего класса стало прославление разноплановых людей, никак не связанных с этой борьбой, в качестве великих марксистов: марксистских экономистов, марксистских философов, специалистов по марксистской эстетике и т.д. Однако когда они пытались применить предполагаемое владение диалектикой к политическому анализу текущих событий, сразу проявлялась их некомпетентность. Троцкий был последним представителем той школы марксистской мысли — давайте будем называть ее классической школой, — чье владение диалектикой более всего проявлялось в способности оценивать политическую ситуацию, развивать политический прогноз, разрабатывать стратегические ориентиры.

Переосмысливая роль Троцкого

Одной из самых важных задач Четвертого Интернационала на протяжении всей его истории была защита исторической роли Троцкого от клеветнических посягательств со стороны сталинистов. Эта задача включала в себя не просто защиту отдельной личности, но, что намного глубже, защиту всего программного наследия международного марксизма и Октябрьской революции. Защищая Троцкого, Четвертый Интернационал защищал историческую правду от чудовищных фальсификаций и измены тем принципам, на которых основывалась большевистская революция.

И все же сделал ли Четвертый Интернационал, при всей своей непреклонной борьбе по защите Льва Троцкого, все то, чего заслуживало политическое и историческое наследие «Старика»? Теперь, когда век, в котором жил Троцкий, уже завершился, есть все основания полагать, что отныне стало возможным более полное и глубокое понимание его политического наследия и места в истории. Давайте начнем решение этой задачи с того, что вновь критически посмотрим на хорошо известный фрагмент, в котором Троцкий задумывается о собственном вкладе в успех Октябрьской революции 1917 года.

В одной из записей в своем Дневнике, датированной 25 марта 1935 года, Троцкий писал:

«Не будь меня в 1917 г. в Петербурге, Окт[ябрьская] рев[олюция] произошла бы, — при условии наличности и руководства Ленина. Если б в Петербурге не было ни Ленина, ни меня, не было бы и Окт[ябрьской] революции: руководство большевистской партии помешало бы ей совершиться (в этом для меня нет ни малейшего сомнения!). Если б в Петербурге не было Ленина, я вряд ли справился бы с сопротивлением большевистских верхов, борьба с “троцкизмом” (т.е. с пролетарской революцией) открылась бы уже с мая 1917 г., исход революции оказался бы под знаком вопроса. Но, повторяю, при наличии Ленина Октябрьская революция все равно привела бы к победе. То же можно сказать в общем и целом о гражданской войне (хотя в первый ее период, особенно в момент утраты Симбирска и Казани, Ленин дрогнул, усомнился, но это было, несомненно, проходящее настроение, в котором он едва ли даже кому признался, кроме меня) … Таким образом, я не могу говорить о незаменимости моей работы даже по отношению к периоду 1917–1921 гг.»[10]

Является ли это суждение оправданным? В данном фрагменте Троцкий обращается главным образом к борьбе внутри большевистской партии. Вполне справедливо он принимает за критически важную точку отсчета переориентацию большевистской партии в апреле 1917 года. Величайшим ленинским достижением 1917 года, от которого зависел успех революции, было то, что удалось преодолеть противодействие старых большевистских лидеров — особенно Каменева и Сталина — и добиться стратегической перемены в политическом курсе партии большевиков.

Вместе с тем стратегическое значение этой борьбы в рядах большевистской партии позволяет яснее понять принципиальное значение более ранних споров в истории РСДРП по вопросам политической перспективы. Даже если признать, что Ленин сыграл решающую роль в преодолении противодействия внутри большевистской партии, в выборе курса на завоевание власти и установление диктатуры пролетариата, то получается, что он боролся с теми, кто продолжал придерживаться политической линии самого Ленина, многие годы противопоставлявшейся перспективам Льва Троцкого.

Когда Ленин вернулся в Россию в апреле 1917 года и отказался от перспективы «демократической диктатуры пролетариата и крестьянства», очень многие осознавали, что он принял — даже если сам он не признавал это открыто — ту политическую линию, с которой уже более десяти лет ассоциировался Троцкий, то есть линию перманентной революции.

Теория перманентной революции

Теперь я кратко остановлюсь на основных вопросах, с которыми сталкивалось русское революционное движение в последние десятилетия царского режима. Пытаясь проследить стратегическую траекторию социально-политического развития России, русская социалистическая мысль выдвинула три возможных и конкурирующих варианта. Плеханов, отец русского марксизма, воспринимал социальное развитие России в терминах формально-логической прогрессии, при которой исторические стадии развития определяются имеющимся уровнем экономического развития. Как феодализм был вытеснен капитализмом, так и последний, в свою очередь, уступит дорогу социализму, когда будут достигнуты все необходимые предпосылки экономического развития. Теоретическая модель, с которой работал Плеханов, предполагала, что развитие России повторит исторический образец буржуазно-демократической эволюции в Западной Европе. Не существует возможности того, что Россия может двинуться в социалистическом направлении раньше, чем гораздо более развитые страны Запада. Россия на пороге XX века, полагал Плеханов, все еще стояла перед задачей совершения буржуазно-демократической революции, под которой понималось свержение царского режима и создание политических и экономических предпосылок для социальной революции в отдаленном будущем. По всей вероятности, России предстоят многие десятилетия буржуазного парламентского развития, прежде чем ее экономическая и социальная структура созреют для социалистической трансформации. Эта формальная концепция развития России определила мнение, преобладавшее в широких слоях русского социал-демократического движения в первые годы XX столетия.

События 1905 года — то есть взрыв первой русской революции — поставили под серьезное сомнение жизнеспособность теоретической модели Плеханова. Самым значительным аспектом русской революции оказалось то, что ведущую политическую роль в борьбе против царизма сыграл пролетариат. На фоне всеобщей забастовки и восстания маневры политических лидеров русской буржуазии выглядели мелочными и предательскими. В рядах буржуазии не нашлось ни Робеспьера, ни Дантона. Партия кадетов (конституционных демократов) совсем не походила на якобинцев.

Ленинский анализ шел дальше и был более глубоким, чем у Плеханова. Ленин соглашался с тем, что русская революция носила буржуазно-демократический характер. Но такое определение не могло адекватно отразить проблему взаимоотношений и баланса классовых сил в данной революции. По утверждению Ленина, задача рабочего класса заключалась в том, чтобы стремиться — через собственные независимые организации и действия — к самому широкому и радикальному развитию буржуазно-демократической революции. Иными словами, надо вести абсолютно бескомпромиссную борьбу против всех экономических, политических и социальных рудиментов царского феодализма и тем самым создавать наиболее благоприятные предпосылки для установления подлинно прогрессивных конституционно-демократических рамок, в которых российское рабочее движение получит возможность бурного развития. Для Ленина важнейшим стержнем этой демократической революции являлось решение «аграрного вопроса», а под этим решением подразумевалось уничтожение всех экономических и юридических пережитков феодализма. Гигантские земельные владения знати представляли собой огромное препятствие на пути демократизации русской жизни, а также на пути развития современной капиталистической экономики.

Ленинская концепция буржуазной революции — в противовес концепции Плеханова — не ограничивалась формальными политическими предпосылками. Ленин подходил к буржуазно-демократической революции, так сказать, изнутри. Он предпочитал исходить не из формальной политической схемы — абсолютной необходимости парламентской демократии как неизбежного результата буржуазной революции, — а стремился выводить политическую форму из сущностного внутреннего социального содержания революции.

Признавая, что грядущая демократическая революция в России должна будет решить огромные социальные задачи, Ленин — в отличие от Плеханова — утверждал, что их осуществление невозможно при политическом лидерстве русской буржуазии. Триумф буржуазно-демократической революции в России возможен только в том случае, если рабочий класс поведет борьбу за демократию самостоятельно и, по существу, в оппозиции к буржуазии. Однако один лишь рабочий класс не может стать массовой базой для демократической революции по причине своей малочисленности. Русский пролетариат, добиваясь радикального и бескомпромиссного демократического решения аграрных проблем, должен мобилизовать на свою поддержку многомиллионное русское крестьянство.

И какой же в таком случае будет форма государственного режима, возникающего из этого революционного союза двух основных трудовых (popular) классов? Ленин предполагал, что этим новым режимом станет «демократическая диктатура пролетариата и крестьянства». Два класса, по существу, должны разделить государственную власть и совместно осуществлять как можно более полное воплощение демократической революции. Ленин не уточнял, каким должен быть характер соглашения о разделе власти при подобном режиме; он также не давал описания конкретных форм того государства, в рамках которого должна осуществляться диктатура двух классов.

Несмотря на крайний политический радикализм демократической диктатуры, Ленин не считал, что ее цель заключается в экономической реорганизации общества на основе принципов социализма. Скорее речь шла о том, что революция — в смысле ее экономической программы — должна будет оставаться капиталистической. Ведь даже призывая к радикальному решению земельного вопроса, Ленин подчеркивал, что национализация земли, направленная против русской латифундии, является скорее буржуазно-демократической, нежели социалистической мерой.

В своих полемических выступлениях Ленин отстаивал эту важнейшую идею. Он писал в 1905 году:

«Марксисты безусловно убеждены в буржуазном характере русской революции. Что это значит? Это значит, что те демократические преобразования … которые стали для России необходимостью, сами по себе не только не означают подрыва капитализма, подрыва господства буржуазии, а наоборот, они впервые очистят почву настоящим образом для широкого и быстрого, европейского, а не азиатского развития капитализма, они впервые сделают возможным господство буржуазии как класса …»[11]

Позиция Троцкого радикально отличалась от позиции Ленина и меньшевиков. Ленин и Плеханов, несмотря на различные выводы, в своих рассуждениях о перспективе исходили из оценки существующего уровня экономического развития России и сложившегося соотношения социальных сил внутри страны. Но для Троцкого настоящей точкой отсчета был не уровень экономического развития, достигнутый Россией, и не внутренние отношения классовых сил в стране, а, скорее, всемирно-исторический контекст, в рамках которого предстояло развиваться запоздалой демократической революции в России.

Троцкий проследил историческую траекторию буржуазной революции — от ее классических проявлений в XVIII веке, через превратности XIX века, к современной для него ситуации 1905 года. Он смог объяснить, каким образом глубинные изменения исторических условий — особенно развитие мировой экономики и появление международного рабочего класса — фундаментальным образом изменили социальную и политическую динамику буржуазно-демократической революции. Традиционные политические формулы, основанные на условиях, превалировавших в середине XIX века, мало подходили для современной ситуации.

Троцкий уловил политическую ограниченность ленинской формулы. Она была политически нереалистичной: она не решала, а обходила вопрос о государственной власти. Троцкий не соглашался с тем, что русский пролетариат должен будет ограничиться мероприятиями формально-демократического характера. Реалии межклассовых отношений потребуют от пролетариата установления его политической диктатуры для противостояния экономическим интересам буржуазии. Иными словами, борьба рабочего класса неизбежно примет социалистический характер. Но как это возможно в условиях отсталой России, которая — учитывая ограниченность ее экономического развития — явно не готова к социализму?

Если смотреть на русскую революцию изнутри, то найти какое-либо решение этой проблемы невозможно. Однако неожиданным образом решение находится, если посмотреть на русскую революцию с более высокой точки зрения, учитывающей как всемирную историю, так и развитие международной капиталистической экономики. Уже в июне 1905 года, на фоне разворачивавшейся первой русской революции, Троцкий заметил, что «капитализм превратил весь мир в единый экономический и политический организм». Троцкий осознал, к каким последствиям ведут эти перемены в структуре мировой экономики:

«Это с самого начала придает развертывающимся событиям интернациональный характер и открывает величайшую перспективу: политическое раскрепощение, руководимое рабочим классом России, поднимает руководителя на небывалую в истории высоту, передает в его руки колоссальные силы и средства и делает его инициатором мировой ликвидации капитализма, для которой история создала все объективные предпосылки»[12].

Идеи Троцкого представляли собой выдающийся теоретический прорыв. Они изменили аналитические перспективы, на основе которых рассматривался революционный процесс. До 1905 года развитие революции мыслилось как последовательность национальных событий, результат которых определяется логикой внутренних социально-экономических структур и отношений. Троцкий предложил иной подход: рассматривать революцию современной эпохи как всемирно-исторический в своей сущности процесс социального перехода от классового общества, политически связанного с национальными государствами, к бесклассовому обществу, развивающемуся на основе глобально интегрированной экономики и объединенного в международном масштабе человечества.

Троцкий развил эту концепцию революционного процесса в момент, когда социалистическое движение сталкивалось с потоком социально-экономических и политических данных, которые невозможно было осознать в существующих теоретических рамках. Очевидное усложнение современной мировой экономики сделало неприменимыми старые формальные дефиниции. Влияние мирового экономического развития в невиданной прежде степени отражалось на особенностях каждой национальной экономики. Даже в отсталых экономиках можно было найти — как результат иностранных инвестиций — элементы самого передового развития. Существовали феодальные и полуфеодальные режимы, политические структуры которых были полны пережитков средневековья, но которые при этом покровительствовали капиталистической экономике со значительной ролью тяжелой индустрии. В странах с замедленным капиталистическим развитием нередко можно было обнаружить буржуазию, которая меньше стремилась к «своей» демократической революции, чем местный рабочий класс. Подобные аномалии не соответствовали формальным стратегическим рекомендациям, которые исходили из существования социальных явлений, не столь сильно раздираемых внутренними противоречиями.

Великое достижение Троцкого заключалось в разработке теоретической структуры, которая отвечала новым усложнившимся условиям социальной, экономической и политической жизни. В концепции Троцкого не было ничего утопического. Она представляла собой глубокий анализ воздействия мировой экономики на социальную и политическую жизнь. Реалистичный подход к политике и разработка эффективной революционной стратегии были возможны лишь в той степени, в какой социалистические партии исходили из объективной предпосылки примата интернационального над национальным. Это означало не просто проявление международной пролетарской солидарности. Пролетарский интернационализм — если рассматривать его, не понимая его объективных основ в мировой экономике и не принимая объективных реалий мировой экономики в качестве основы для стратегической мысли, — останется лишь утопической идеей, которая, в сущности, бесполезна для программы и практики социалистических партий отдельных стран.

Исходя из реалий мирового капитализма и признавая объективную зависимость событий в России от международного экономического и политического окружения, Троцкий предвидел возможность развития русской революции по социалистическому пути. Российский рабочий класс будет вынужден взять власть в свои руки и начать осуществление мер социалистического характера. Однако, продвигаясь по социалистическому пути, рабочий класс России неизбежно столкнется с ограничениями, которые создают национальные условия страны. Как же можно найти выход из этой дилеммы? Он должен связать свою судьбу с европейской и мировой революцией, проявлением которых является в конечном итоге и его собственная борьба.

Выдвинутая Троцким теория перманентной революции позволила создать реалистичную концепцию мировой революции. Эпоха национальных революций подходила к концу — точнее говоря, национальные революции могли отныне пониматься лишь в рамках международной социалистической революции.

Троцкий и большевики

Пытаясь оценить значимость теоретического анализа Троцкого, необходимо более внимательно присмотреться как к большевикам, так и к меньшевикам. Я ни в коей мере не собираюсь приуменьшать значение великих достижений Ленина, который глубже, чем кто бы то ни было, понимал политическое значение борьбы против политического оппортунизма в революционном движении и переносил эту борьбу на все уровни партийной работы и партийной организации. Однако опыт XX века научил или должен научить рабочий класс, что самая сильная организация может и в конечном итоге обязательно станет препятствием для революции, если не будет ориентироваться на верную революционную перспективу.

Отношение Троцкого к любым течениям в российском социал-демократическом рабочем движении определялось именно их перспективой, их программой. В какой мере политическая программа данной организации основана на правильном восприятии тех мировых сил, которые могут определить развитие и судьбу русской революции? С этих позиций Троцкий обоснованно критиковал программу и ориентацию партии большевиков. Позвольте мне привести здесь фрагмент из его статьи, которая была написана в 1909 году и посвящалась позиции различных фракций внутри Российской социал-демократической рабочей партии. Троцкий писал:

«… Выход из противоречия между классовыми интересами пролетариата и объективными условиями Ленин видит в политическом самоограничении пролетариата, причем это самоограничение должно явиться в результате теоретического сознания, что переворот, в котором рабочий класс играет руководящую роль, есть переворот буржуазный. Объективное противоречие Ленин переносит в сознание пролетариата и разрешает путем классового аскетизма, имеющего своим корнем не религиозную веру, а “научную” схему. Достаточно лишь ясно представить себе эту конструкцию, чтобы понять ее безнадежно-идеалистический характер».

«Вся беда в том, что большевики классовую борьбу пролетариата доводят только до момента победы революции; после этого она временно растворяется в “демократическом” сотрудничестве. И лишь после окончательного республиканского устроения классовая борьба пролетариата снова выступает в чистом виде — на этот раз в форме непосредственной борьбы за социализм. Если меньшевики, исходя из абстракции: “наша революция буржуазна”, приходят к идее приспособления всей тактики пролетариата к поведению либеральной буржуазии вплоть до завоевания ею государственной власти, то большевики, исходя из такой же голой абстракции: “демократическая, а не социалистическая диктатура”, приходят к идее буржуазно-демократического самоограничения пролетариата, в руках которого находится государственная власть. Правда, разница между ними в этом вопросе весьма значительна: в то время как антиреволюционные стороны меньшевизма сказываются во всей силе уже теперь, антиреволюционные черты большевизма грозят огромной опасностью только в случае революционной победы»[13].

Это был удивительно провидческий взгляд на то, что действительно произошло с русской революцией. Когда царский режим был свергнут, ограниченность ленинской перспективы демократической диктатуры стала совершенно очевидной. Троцкий пошел дальше и заявил, что российскому рабочему классу придется взять власть и «столкнуться с объективными проблемами социализма, однако решению этих проблем на определенной стадии начнет мешать экономическая отсталость страны. Это противоречие невозможно решить в рамках национальной революции». Троцкий, таким образом, четко определил, что ограниченность ленинской перспективы не просто относится к сфере политических расчетов, но что сами эти расчеты происходят из представления о, скорее, национальном, нежели международном контексте развития русской революции.

Троцкий далее писал:

«Пред рабочим правительством с самого начала встанет задача: соединить свои силы с силами социалистического пролетариата Западной Европы. Только на этом пути его временное революционное господство станет прологом социалистической диктатуры. Перманентная революция станет таким образом для пролетариата России требованием классового самосохранения. Если бы у рабочей партии не оказалось достаточной инициативы для революционно-агрессивной тактики, и она задумала бы перейти на сухоядение только-национальной и только-демократической диктатуры, соединенная реакция Европы не замедлила бы ей разъяснить, что рабочий класс, в руках которого находится государственная власть, должен всю ее обрушить на чашу весов социалистической революции»[14].

Это был действительно центральный вопрос. Политическая оценка формы государственной власти проистекала из различных подходов к признанию международных обстоятельств как фактора, определяющего политические результаты революционного движения. Для того чтобы понять эволюцию большевистской партии, необходимо отметить следующее. Любая программа отражает влияние и интересы различных социальных сил. В странах с замедленным буржуазным развитием, где буржуазия не способна последовательно отстаивать национальные и демократические задачи революции, элементы таких задач становятся частью программы рабочего класса. Рабочий класс должен поддерживать и выдвигать такие демократические и национальные требования, которые имеют прогрессивное значение. На протяжении XX века не раз возникала ситуация, когда социалистическому движению приходилось принимать на себя эту демократическую и национальную ответственность и включать в свои ряды те элементы, для которых подобные задачи имели первостепенное значение, а социалистические и интернациональные устремления рабочего класса значили намного меньше. Пересечение национально-демократических и социалистических тенденций оказало существенное влияние на развитие большевистской партии. Ленин, несомненно, представлял в рамках партии большевиков самую серьезную оппозицию предрассудкам националистического и мелкобуржуазного демократического характера. Он знал об их существовании и не мог игнорировать их.

Ленин писал в декабре 1914 года, вскоре после начала Первой мировой войны:

«Чуждо ли нам, великорусским сознательным пролетариям, чувство национальной гордости? Конечно, нет! Мы любим свой язык и свою родину, мы больше всего работаем над тем, чтобы ее трудящиеся массы (т.е. 9/10 ее населения) поднять до сознательной жизни демократов и социалистов. Нам больнее всего видеть и чувствовать, каким насилиям, гнету и издевательствам подвергают нашу прекрасную родину царские палачи, дворяне и капиталисты. Мы гордимся тем, что эти насилия вызывали отпор из нашей среды, из среды великорусов, что эта среда выдвинула Радищева, декабристов, революционеров-разночинцев 70-х годов, что великорусский рабочий класс создал в 1905 году могучую революционную партию масс, что великорусский мужик начал в то же время становиться демократом, начал свергать попа и помещика.

… Мы полны чувства национальной гордости, ибо великорусская нация тоже создала революционный класс, тоже доказала, что она способна дать человечеству великие образцы борьбы за свободу и за социализм, а не только великие погромы, ряды виселиц, застенки, великие голодовки и великое раболепство перед попами, царями, помещиками и капиталистами»[15].

Автором этих строк был Ленин. Было бы несправедливо воспринимать эту статью как политическую уступку великорусскому шовинизму со стороны Ленина. Вся его биография свидетельствует о непреклонном противостоянии великорусскому национализму. И все же данная статья представляла собой попытку Ленина распространить революционное влияние на глубоко укоренившиеся среди рабочих масс националистические чувства и использовать эти чувства в революционных целях; она отражала его стремление учитывать присутствие сильных националистических настроений не только среди рабочего класса в целом, но также и внутри его собственной партии. Существует тонкая грань между использованием националистических настроений в революционных целях и адаптацией революционных целей к националистическим настроениям. Не всегда бывает прямое соответствие между тем, что автор хочет донести в своем послании, и тем, как это послание воспринимается. Политическое качество послания неизбежно снижается по мере того, как распространяется на более широкую аудиторию. То, что Ленин замышлял как дань уважения революционным традициям великорусского рабочего класса, вполне могло быть истолковано более отсталыми слоями партийцев как восхваление революционных качеств великороссов. Критическое отношение Троцкого к этой формулировке было вполне оправданно. Он писал в 1915 году:

«Рассматривать перспективы социальной революции в национальных рамках, значило бы становиться жертвой той самой национальной ограниченности, которая составляет сущность социал-патриотизма … Не нужно вообще забывать, что в социал-патриотизме наряду с вульгарнейшим реформизмом, подвивается национально-революционный мессианизм, который считает именно свое национальное государство — по состоянию ли его индустрии или по его «демократической» форме и революционным завоеваниям — призванным ввести человечество в социализм или в «демократию». Если бы победоносная революция, действительно, мыслима была в пределах одной более подготовленной нации, этот мессианизм, связанный с программой национальной обороны, имел бы свое относительное историческое оправдание. Но он его на самом деле не имеет. Бороться за сохранение национальной базы революции такими методами, которые подрывают интернациональные связи пролетариата, значит фактически подкапываться под революцию, которая не может не начаться на национальной базе, но которая не может на ней завершиться при нынешней экономической и военно-политической взаимозависимости европейских государств, никогда еще не раскрывавшейся с такой силой, как именно в нынешней войне»[16].

Стоит также рассмотреть те условия, при которых Ленин пересмотрел отношение к своей прежней политической перспективе. Изучение воздействия Первой мировой войны на мировую экономику дало ему более глубокое понимание динамики русской революции и привело к принятию, по существу, той перспективы, которая на протяжении многих лет ассоциировалась с Троцким.

Когда Ленин выступил со своими Апрельскими тезисами, те, кто собрался в зале, поняли, что он фактически согласился с очень многим из того, что говорил Троцкий. Было немедленно выдвинуто обвинение в «троцкизме», и уже по одному этому факту мы можем судить, сколь огромным был идейный вклад Троцкого в успех революции, произошедшей в том же году. Троцкий к этому моменту уже создал те идейные и политические рамки, внутри которых дискуссия в большевистской партии могла развиваться дальше. Это не было громом среди ясного неба. Если личность Ленина и его неоспоримый авторитет в партии большевиков сделали возможным относительно быстрое признание новой перспективы, то усилия Троцкого по разработке перспективы перманентной революции помогли Ленину в его борьбе, особенно в обстановке, когда широкие массы в России 1917 года смещались влево.

В определенном смысле события весны, лета и осени 1917 года стали формой проявления того, что уже произошло 12-ю годами ранее. Мне бы хотелось привести интересный фрагмент из книги Происхождение большевизма, написанной меньшевиком Федором Даном. В связи с событиями 1905 года он отмечает следующее:

«Обстановка же “дней свободы” [на высшей точке революции 1905 г.] была … такова, что практически толкала и меньшевиков, и большевиков в сторону “троцкизма”. На короткое время “троцкизм” (правда, в то время еще безымянный), в первый и последний раз в истории русской социал-демократии, стал ее объединяющей платформой»[17].

Иными словами, в условиях взрывного сдвига российского рабочего класса влево именно перспектива, обрисованная Троцким, приобрела высочайшую репутацию и уважение. Этот процесс повторился в 1917 году. Триумф 1917 года стал подтверждением правоты перманентной революции Троцкого. Но начавшаяся в 1922–1923 годах политическая реакция против Октябрьской революции и возрождение русского национализма создали благоприятные условия для возрождения в большевистской партии старых антитроцкистских тенденций. Невозможно рассматривать тенденции того периода в отрыве от политических разногласий, существовавших в партии большевиков до 1917 года. Однако это не означает, что между теми и другими имелось полное совпадение.

Подъем большевизма в 1917 году был основан на взрывной радикализации рабочего класса в важнейших городских центрах. Те социальные силы, которые обеспечивали рост партии в 1922 и 1923 годах и ставшие причиной особой обеспокоенности Ленина, в значительной мере состояли из непролетарских элементов, главным образом из низшего городского среднего класса, перед которыми революция открыла бесчисленные возможности карьерного роста, не говоря уже об остатках старой царской бюрократии. Подобные элементы воспринимали русскую революцию как более или менее национальное, а не интернациональное событие. Уже в 1922 году у Ленина усилилось беспокойство ростом специфического типа национал-большевизма — и он становился все более резким в своем осуждении шовинистических тенденций. В конце 1922 года и начале 1923 года он напрямую увязывал эти опасения со Сталиным, который в представлении Ленина стал все более персонифицироваться как воплощение одиозного социального типа «великорусского держиморды».

Борьба против троцкизма означала, по существу, возрождение в партии политического неприятия теории перманентной революции. Что помешало Троцкому заявить об этом открыто? Полагаю, ответ следует искать в тех чрезвычайно сложных обстоятельствах, которые возникли в связи с болезнью и смертью Ленина. Троцкий посчитал невозможным говорить о былых разногласиях между ним и Лениным так объективно, как — по моему предположению — ему бы хотелось. Документом, в котором об этом было сказано достаточно ясно, стало знаменитое письмо Адольфа Иоффе, написанное за несколько часов до его самоубийства в ноябре 1927 года в качестве протеста против исключения Троцкого из Коммунистической партии. Иоффе писал Троцкому, что часто слышал от Ленина, как тот говорил, что в важнейших вопросах перспективы, включая вопрос о перманентной революции, прав был именно Троцкий, а не он, Ленин.

Едва ли можно подозревать, что Троцкий не отдавал себе отчета в националистическом подтексте политических трений, развившихся в партийном руководстве. Ближе к концу своей жизни Троцкий открыто заявлял, что борьба против троцкизма в Советском Союзе восходит к тем разногласиям, которые существовали в партии большевиков до 1917 года. В 1939 году он писал: «Можно сказать, что весь “сталинизм”, взятый в теоретической плоскости, вырос из критики теории перманентной революции, как она была сформулирована в 1905 г.»[18]

Троцкий останется в памяти революционного движения и будет и дальше занимать огромное место в сознании его участников как теоретик мировой революции. Конечно, он прожил дольше, чем Ленин, и столкнулся с новыми проблемами. Однако существует неразрывная связь между всеми работами Троцкого, начиная с 1905 года и до его смерти в 1940 году. Ведущей и главной темой его трудов является борьба за перспективу мировой революции. Наследие, оставленное Лениным, связано главным образом с русской революцией. Что же касается Троцкого, то в его жизни она была эпизодом — очень важным, конечно, но все же лишь эпизодом в еще более значимой драме мировой социалистической революции.

Рассмотрение работ и деятельности Троцкого после того, как он лишился политической власти, выходит за рамки этой лекции. Однако, завершая, я бы хотел подчеркнуть один исключительно важный аспект теоретического наследия Троцкого — а именно его роль как последнего великого представителя классического марксизма.

Говоря о классическом марксизме, мы должны иметь в виду две фундаментальные концепции: во-первых, то, что основной революционной силой в обществе является рабочий класс; и, во-вторых, что основная задача марксистов заключается в неутомимой борьбе — на теоретическом и практическом уровнях — по формированию его политической независимости. Конечным результатом этой длительной и бескомпромиссной работы является социалистическая революция. Политическая независимость рабочего класса достигается не путем использования ловких тактических решений, а прежде всего и главным образом путем воспитания — в самом глубоком смысле этого слова — его политического авангарда. Здесь не бывает коротких путей. Злейшим врагом революционной стратегии, как часто предупреждал Троцкий, является нетерпение.

Двадцатый век стал свидетелем величайших побед и самых трагических поражений рабочего класса. Уроки последних ста лет должны быть усвоены в полной мере, и только наше движение приступило к решению этой задачи. В истории ничто не проходит бесследно и ничто не забывается. Следующий великий подъем международного рабочего класса — а международный характер такого подъема обеспечивается глобальной интеграцией капиталистического производства — будет сопровождаться идейным возрождением троцкизма, то есть классического марксизма.